Дело незалежных дервишей - Страница 6

В ожидании профессора Жанночка и Богдан мило болтали о том, о сем, но минут за пятнадцать до урочного времени, когда молодица должна была выйти на крылечко – так они с Кова-Леви договорились – и встретить дорогого гостя, она посерьезнела и положила нежные пальчики на руку мужа.

– Я должна тебе кое-что сказать…

Сердце Богдана упало. Если женщина начинает фразу подобным образом, можно ждать чего угодно. И все равно, какую неприятность не жди – окажется, что следовало ждать втрое худшую.

– Я слушаю, – ответил Богдан.

– Ты только не пойми меня так, что я хочу с тобой расстаться. Наоборот. Из трех месяцев нашего брака прошло уже чуть ли не полтора, и… – Она осеклась, потом перевела дыхание. В последние дни ее все пуще грызла злая обида на Богдана за этот трехмесячный срок; какая разница, что он был назначен из-за нее же самой, ведь именно Жанна сказала: через три месяца ей возвращаться в Сорбонну. Но почему Богдан до сих пор не предложил ей… как у них тут это делается? Хотя бы продлить! Она бы, конечно, еще десять раз подумала, и уж конечно попросила бы отложить подобные разговоры до возвращения Фирузе, обсуждать будущее семьи в отсутствие старшей жены – нечестно; но – почему он ей не предложил? Он совсем ее не любит!

«Ну, ладно, – подумала она, поняв, что муж не нарушит молчания. Спокойный такой, ровный и прохладный, будто она у него не вторая, а двадцать вторая. – Тогда так тому и быть».

– Кова-Леви приехал в Ордусь с важной научной целью, – проговорила она. – Он обнаружил в одной из старых монастырских библиотек обрывки свитка с указанием на то, что где-то у нас…

Она вспыхнула, поняв, что сама того не желая, проговорилась. «У нас», – сказала она. Сказала явно об Ордуси. Богдан благоговейно обмер, не в силах поверить. Но Жанна, отведя взгляд, с независимым видом поправилась:

– …У вас, где-то в провинции, он может найти подтверждение своей старой гипотезе. Сегодня, я надеюсь, он объяснит подробнее. Но он хочет, чтобы туда, в вашу глубинку, я поехала вместе с ним. Он прекрасно знает старославянский язык, но говорить на современном почти не может, и совсем не ориентируется в здешней жизни! Это продлится не более трех дней. Он сам вовсе не жаждет здесь задерживаться, слишком уж милы ему привычные условия, европейские, – но в то же время он фанатик истины… – Она сделала паузу. Подождала.

Богдан, уже понимая, к чему клонится дело, подавленно молчал.

– Ты отпустишь меня на три дня? – спросила Жанна. В ее голосе прозвучал вызов.

Стало тихо. Лишь приглушенные звуки пипа, медленно, с невыразимой печалью наигрывавшей лезгинку, мягко лились из стилизованных под сидящих львов колонок, подчеркивая тишину.

Богдан тяжело вздохнул. Поправил очки.

– Конечно, отпущу, – сказал он. И добавил после паузы: – Но мне будет не хватать тебя.

Богдан помолчал, собираясь с мыслями. Удар был слишком внезапным. Но следовало принять его мужественно и не огорчать Жанну изъявлением своей скорби – ведь она все равно должна ехать, ей для дела нужно. И он принужденно улыбнулся:

– Как я буду без твоего лукового супа…

«Вот и все, что его волнует!» – с горечью подумала Жанна. У нее едва слезы не навернулись на глаза. Но показать свою боль было нельзя. Она громко засмеялась.

– Пока ты был в Управлении, я сготовила тебе во-от такую кастрюлю! Самую большую, какая нашлась в доме!

Богдан через силу ответил ей в тон:

– Ну, тогда три дня я как-нибудь стерплю.

Помедлив мгновение, она вскочила и торопливо прошла к выходу из харчевни, потом поднялась по крутым ступенькам и исчезла снаружи – только жалобно прозвенели колокольцы над дверью; точь-в-точь как в тот вечер, когда заведение Ябан-аги осчастливила тайным посещением принцесса Чжу.

Ябан-ага перегнулся через стойку и негромко, понимающе спросил:

– Подавать?

– Когда войдут, – ответил Богдан.

Они вошли.

«Человек иллюзий» был человек как человек: слегка вытянутое лицо, слегка оттопыренные уши, очки на пол-лица. Средних лет, но вполне подтянутый и моложавый; и очень галантный. Конечно, и по одежде, и по манерам сразу можно было узнать в нем гокэ, но взгляд у него был доброжелательный, улыбка – вполне естественная, костюм – отнюдь не вычурный. Он с удовольствием ворковал с Жанной на их по-своему красивом наречии, и она ему с удовольствием отвечала; и Богдан со смутным чувством не столько ревности, сколько невосполнимой утраты понял, что не понимает практически ни слова. А Жанне встретить соотечественника и говорить на родном ей с детства языке, похоже, до смерти приятно; и всегда будет так.

Впрочем, разве может быть иначе? Разве можно обижаться на ребенка, который свою маму любит больше, нежели чужую? Это нормально; вот если бы оказалось наоборот, детские психологи наверняка пришли бы в ужас. Ведь еще наш Учитель Конфуций говорил: «Всякий феникс славит ветви того утуна, на коем свил гнездо». Разве можно обижаться на человека, которому родной язык милее и слаще чужого? Подобная обида так же несообразна, как если бы младшая жена вдруг принялась ревновать мужа к старшей…

«Жанна уедет насовсем», – понял Богдан, церемонно вставая.

Они обменялись с месье Кова-Леви вполне дружелюбным европейским рукопожатием. Поджарый француз приветливо улыбнулся. Потом кинул любопытный взгляд на неизменно пребывающего в харчевне йога Алексея Гарудина и на стоящую перед ним кружку с пивом, – но ничего не сказал.

– Профессор говорит, что очень рад познакомиться с моим другом, о коем он слышал столько лестного, – перевела Жанна, – и выражает восхищение той истинно ордусской атмосферой, которую он сразу ощутил в этом заведении. Оно очень напоминает ему средневековый пиратский кабак где-нибудь на Антильских островах.