Дело незалежных дервишей - Страница 61

Доктор отвернулся и несколько мгновений смотрел в стену. Колебания его были столь очевидны, что Богдан даже пожалел о столь решительно и недвусмысленно заданном вопросе. Но потом врач взглянул на Богдана.

– Десятилетиями мы тут жили бок о бок и не особенно лаялись. Нет, благорастворения воздухов, как у вас, христиан, извиняюсь, говорят, не было, конечно. Все равно люди как-то размежевывались: это свои, это совсем свои, а эти вот не очень. Было. Без этого, извиняюсь, не бывает. Но теперь… За каких-то два года все вдруг стали всех ненавидеть. Тут асланiвський двор, а тут татарский двор, а тут, извиняюсь, русский или грузинский – и не дай Аллах сунуться без спросу, да еще в сумерках. В лучшем случае кости переломают. Постреливают… теснят дружка дружку во всех делах. Раскопы эти, извиняюсь, идиотские! По городу даже повозка неотложной помощи проехать не может, врачи стоном стонут от этих рвов… А свет теперь даже в больницах отключают то и дело, денег нет на свет. Я так думаю, у нас сейчас эти вот лампы горят только потому, что вы тут, преждерожденный-ага, маячите, извиняюсь. Вот вы высокопоставленный чиновник этического надзора. Так надзирайте, шайтан вас… извиняюсь. Вот уже где сидит этот бардак! – Разгорячившийся врач провел ребром ладони по горлу. – Почему вы не наведете у нас порядок?

Богдан свирепо прищурился.

– А почему вы сами не можете навести у себя порядок? – жестко спросил он.

Врач крякнул. Богдан скользнул взглядом по его лицу – и уставился во тьму теплой и душистой ночи.

– Да нет же, – мотнул головой врач. – Это, извиняюсь, понятно. Но ведь вы – центр, вы должны… – Он мотнул головой и беспомощно осекся; и только рукой махнул.

– Ну, конечно, – сказал Богдан саркастически. – Кто-то запустил и раскрутил маховик дележа. Все хотят потеснить всех. И тут появляемся мы и отнимаем такую возможность. У всех. И поэтому все сразу становятся недовольны центром, на чем свет клянут князя и поют песни про оскорбленную незалежность. И не только поют, но и, как вы говорите – постреливают. Только теперь уже все вместе постреливают в присланных из центра вэйбинов, которые приехали в уверенности, что едут защищать добрый и честный народ от горстки бандитов и выродков. Вэйбины изумляются, потом звереют и начинают стрелять в ответ. Гробы, гробы… Так?

– Но ведь на то и империя! – воскликнул врач. – Иногда она должна взять на себя ответственность! Иногда она должна не бояться вести себя, как империя, шайтан ее возь… извиняюсь!

Богдан покачал головой.

– Империя – на то, чтобы кормить и защищать. На то, чтобы строить и учить. Чтобы и мальчишка с Нева-хэ, и мальчишка с гор имели одинаковые возможности летать на Луну и читать Пу Си-цзина и Тарсуна Шефчи-заде. И, например, Кумгана или Коперника. И вообще все, что душеньке угодно. А вот порядок каждый в своем дворе должен поддерживать сам. В своем доме – сам. Это как в большом городе. Ток во все дома идет по проводам, вода во все дома идет по трубам, а вот уж пылесосить ковры, менять перегоревшие лампы или кровососа-комара прихлопнуть – с этим в каждых апартаментах хозяевам надлежит справляться самостоятельно.

Он запнулся. Ему вдруг, казалось бы – ни к селу ни к городу, вспомнилось, как расставались они с Жанной после вечеринки у Ябан-аги позавчера… Пресвятая Богородица, всего-то лишь позавчера! Они стояли рядом, но уже не вместе, и он не решался обнять ее – обнять на прощание ли, а может, чтобы не отпускать; и, не в силах понять этого, не обнял вовсе.

И размышлял о любви.

Тогдашние мысли всплыли слово в слово: «и отпускать нельзя, и удерживать нельзя; отпустить – равнодушие, не отпустить – насилие. Или все наоборот: отпустить – уважение, не отпустить – любовь… Любовь одновременно и исключает насилие, и дает право на него…». И вот что получилось. Вот каков итог, какова цена его возвышенных размышлений. Чуть живая, под капельницей лежит на больничной койке.

А разве не повторял Учитель многократно, что вся Поднебесная – тоже семья, только очень большая?

Побагровевший врач прятал глаза.

Богдан снял очки и принялся тщательно их протирать. Сначала одно стекло, потом другое. Посмотрел на свет – и начал заново.

– Конечно, – проговорил он уже совсем иначе, потерянно и негромко, – иногда бывает… что выхода нет. Или мы его просто не можем найти? Или не затрудняемся искать?

– В общем, я вам сказал, – пробормотал врач и как-то боком, левое плечо вперед, пошел к двери в коридор. – Извиняюсь.

– Еще мгновение, доктор, – с трудом вернувшись к реальности, остановил его Богдан. Надел очки. – Еще мгновение. Теперь у меня вопрос к вам. Вот днем, вы сами были свидетелем, моя жена, забывшись, вдруг прокричала странную фразу. Из Корана, как выяснилось. Прокричала, словно бы цитируя или повторяя чью-то интонацию, не свою. А сейчас я спросил ее, она в сознании, в ясном уме – но этой фразы не помнит. Что это может значить?

– Ну, – врач погладил подбородок, – с учетом того, извиняюсь, что она травмирована и забыла все, что предшествовало катастрофе… В забытьи эти воспоминания как раз и могут ожить. Незадолго до катастрофы или, может быть, вскоре после нее она слышала некий разговор, и чья-то реплика не дает ей покоя… Это самое вероятное. А сейчас… прошу простить, я должен идти на отделение. Дела. Три ножевых ранения, четыре сотрясения мозга… За один день. Шайтан! – он в сердцах махнул рукой и быстро скрылся за дверью.

– Вот так, – сказал Богдан неизвестно кому. – Вот так.

«Стало быть, хватит размышлять, что равнодушие, а что насилие, – велел он себе. – Что уважение, а что любовь… Помочь кому-то, занимаясь переклейкой ярлыков на своем бездействии – не получится. Помочь можно только делом».